Язычник [litres] - Александр Владимирович Кузнецов-Тулянин

class="p1">– Ты меня помнишь. – Человек все не решался назваться. – Просто не узнал. Это точно: меня узнать трудно. Но не помнить не можешь…

– Нет, не помню, – развел руками Бессонов.

– Помнишь… Я Зосятко, капитан «Равного»… бывший капитан.

– Какой капитан?..

– Тот, который твою бригаду ободрал… – еще больше поник Зосятко.

– Ты?! – В голове Бессонова пронеслась толкотня еще свежих воспоминаний, и он узнал уже человека, но все-таки не верил, что узнал. Шевельнулась мысль: кто-то его разыгрывает, совершенно по-дурацки разыгрывает. Он вымолвил: – Ничего не понимаю…

– Я это, – слабо сказал Зосятко.

Бессонов, немного ошалевший, развернулся, зашел в сарай, нашел на столике пачку сигарет, стал прикуривать.

– Так это ты?.. Та самая мразь?.. – Но он все еще не понимал ни себя, ни представшего перед ним человека. Тот молчал. – Бред какой-то… – Будь перед ним тот капитан, растерзал бы – он так часто думал, что растерзал бы. Но теперь выходило слишком нелепо. – Как же так, сам пришел… сумасшедший…

– Я не сумасшедший, – еще тише сказал Зосятко. – Со мной беда случилась.

В бомже не осталось ничего от прежней холености, от ряшки и животика: осунувшаяся темная физиономия с красными ввалившимися глазами, тощее горло в обвисшем вороте, на опавшем сутулом теле немыслимая одежка в мазутных разводах – такие одежки-тряпки, бывшие некогда куртками, или плащами, или пальто, замызганные водители грузовиков держат под сиденьем.

Бессонов приблизился к нему, склонился, упершись ладонями себе в колени, – сигаретка дымила в уголке его рта, и он щурился, всматриваясь в лицо съежившегося Зосятко.

– Правда, что ли, ты?.. – Бессонов распрямился, покачал головой. – Не может быть…

Зосятко, не поднимая глаз, жалобно вздохнул.

– А если я тебя сейчас придушу? – сказал Бессонов.

Зосятко пожал плечами и опять глубоко и обреченно вздохнул.

– И верно, ты, – кивнул Бессонов, отошел к двери, покачал с ухмылкой головой, затянулся несколько раз и вновь улыбнулся: – Ну, спасибо тому человеку, который довел тебя до такого состояния. Только я здесь при чем? Чего ты хочешь от меня?.. Я тебе могу только подохнуть помочь.

– Мне бы поесть. Я не ел. Давно.

– Ах, поесть? А ты бы пошел к своему компаньону, к Арнольду, он тебя накормит.

– К Арнольду? Это Сапунов, коммерсант ваш? Который подставил меня? – наконец поднял глаза и усмехнулся Зосятко. – Он накормит… Он меня сдаст.

– Вот и хорошо, что сдаст. Тебя менты ищут? Так я тебя сам сдам.

– Нет, меня не менты ищут. Бандиты из пароходства… Я путину провалил, на меня счетчик повесили. Я этих людей хорошо знаю, они меня убьют…

– Ну, и так тоже хорошо. Непослушных холуев стреляют. Я и бандитам твоим сообщу.

Но Зосятко вдруг сказал таким тоном, что Бессонов даже опешил:

– Не сообщишь. – Стал подниматься с колен и, не разгибаясь в онемевшей пояснице, постанывая, переступил пару шагов, присел на маленькую поленницу. – Они стрелять не будут, они издеваться будут, – тихо заговорил он. – Отвезут в тайгу, привяжут к дереву голого и будут так держать, пока кто-нибудь не заплатит. Если комар не сожрет, значит, уже холодно, тогда замерзнешь, если не замерзнешь, все равно конец. Больше трех дней никто не выдержал. А кто же такие деньги за меня заплатит?.. Я даже выговорить не могу, сколько они повесили на меня.

– Ну и что из того? С чего ты взял, что я тебе помогать стану?

Зосятко вновь пожал плечами, выражая не сомнение этим движением, а, скорее, только неумение найти нужные слова теперь, но вдруг сказал тихо:

– Ты по-другому не сможешь.

Бессонов нахмурился, они молчали некоторое время, и наконец Бессонов выдавил тихим, наполненным бешенства голосом:

– Ты так решил сыграть?.. – Он постоял и медленно зашел в сарай, прикрыл за собой дверь. Но минуту спустя вновь открыл и проговорил уже другим, резковатым, голосом: – А ну-ка, зайди… Да не ходи дальше порога, не смерди.

Бессонов поставил у двери вверх дном ящик, но еды не пожалел, вывалил в миску все, что осталось от горохового супа, пересоленного, холодного, но густого, приготовленного на большой мясистой кости. Отрезал ломоть хлеба. И сделал все это с уничижающей небрежностью, как сделал бы провинившемуся псу, презирая, но и прощая, раздражаясь на самого себя за это прощение, потому что знал, что накормить – по сути, простить. Зосятко стал есть – метать ложку за ложкой. И его глаза – Бессонов видел это – уже не рыскали, как минуту назад, а потухли, померкли, сосредоточившись на густой похлебке. Видно было, что человек по-настоящему оголодал.

– Ты полегче, полегче, – машинально сказал Бессонов, – плохо будет… – и через некоторое время: – Как же так получается? Уверен был: если увижу тебя, сделаю одно – покалечу. Почему же я тебя пальцем не тронул?

Зосятко мычал набитым ртом. Наконец выскреб последнюю ложку, отдышался и пропыхтел:

– Бессонов, дай поспать… Честное слово, падаю…

– Поспать? – Бессонов рассердился. – А х… тебе. У меня ты спать не будешь. Вставай… Вон в углу матрас лежит, бери и пойдем. И миску, из которой жрал, забери. Я к ней теперь не притронусь.

Зосятко встал.

– Матрас сверни. А подушку… Без подушки поспишь. Пойдем, мразь.

Он привел Зосятко в общежитие. Там, помимо троих жильцов, за столом были еще четверо или пятеро человек. Дымом заволокло комнату так, что лампочка под потолком светилась тусклым пятном, и что за люди здесь были – всех не разберешь. Они замолчали, обернулись к вошедшим. Бессонов быстро, чтобы его не стали тянуть за стол, сказал:

– Этот хмырь пусть у вас поспит.

Зосятко, уловив все в первую секунду, протащился в свободный угол, бросил на пол матрас, стал укладываться, закряхтел, завалился на матрас бочком, уперев колени в стенку и кутаясь в свою тряпку-куртку, натянув капюшон на голову.

– А ты почему не заходишь? – спросили Бессонова.

– Я завтра зайду. Не вздумайте сажать его с собой за один стол и поить, пусть спит, и все. Завтра я приду и решим, что с ним делать.

– А кто это?

– Смотри не трогай его, пусть спит.

Люди за столом напряженно молчали, но Бессонов ушел. Его еще глодали сомнения: люди могли присмотреться к новому постояльцу, могли разузнать, кто таков. Разгоряченные водкой, что они могли тогда сделать? Он с раздражением на самого себя сказал вполголоса:

– Да мне-то что оттого. Может, они сделают то, чего я не смог…

Власть

Огрузлое лето утаскивалось к югу, путаясь в темно-зеленых отмокших юбках, и птичье население далекого севера – кайры, тупики, топорки, поганки, нырки, чирки, бакланы, гагары, чистики, глупыши, гуси, лебеди… – все они тянулись за уползающим летом из тундр, где болота уже захрумкали белым. Птицы летели в здешний октябрь многотысячными стадами и накрывали залив тьмой. С берега видели, как сквозь стада неспешно шел рыбацкий кунгас. Человек, присевший на носу, не удержал азарта, однажды вскинул ружье и выстрелил дуплетом. Масса птиц лениво зашевелилась, расступаясь перед кунгасом. Кунгас прошел мимо забившихся на воде трех или четырех белобрюхих тушек – кормящуюся на море птицу никто никогда не ел из-за мерзкого рыбьего духа, и человек стрелял только для собственного утешения.

На пирсе сгорбившиеся от мелкого дождя люди встречали самоходный плашкоут с грузом для магазина, и среди них был сам хозяин местного рыболовства и торговли – Арнольд Арнольдович Сапунов. Он прохаживался по пирсу, не обращая внимания на дождь, широко ставя ноги.

Арнольд Арнольдович уже рассчитал в уме цены, которые нужно было назначить на прибывающий товар, уже распределил его по магазинам и ларькам в близлежащих поселках, а теперь считал другое, не относящееся к сегодняшнему делу, – возможные выгоды от продажи больших запасов браконьерской икры, которую решил придержать до ноября.

Внутренний мозговой калькулятор Арнольда Арнольдовича уже давно – может быть, с самой юности или детства – без спроса включался каждое утро (отчего лицо Арнольда Арнольдовича всегда хмурилось) и начинал исправно вести расчеты, независимо от того, впало хозяйство в убыток или шло в гору. Его душу привычно наполняли вереницы цифр: Арнольд Арнольдович строго смотрел на работу грузчиков, которые разгружали с плашкоута ящики и мешки, а мозг автоматически оценивал процент боя, усушки, КПД грузчиков. Поворачивал голову в сторону залива и подспудно начинал прикидывать, сколько десятков или сотен тонн птичьей массы заполнило